Об авторе.
Учитель литературы на пенсии, писатель.
О книге.
Психологический триллер и рассказы о судьбе российского учителя на рубеже 20 и 21-го веков.
Сия есть заповедь Моя,
да любите друг друга,
как Я возлюбил вас.
Нет больше той любви,
как если кто положит
душу свою за друзей своих.
Евангелие от Иоанна, гл.15, ст.12, 13.
Как мощное начало симфонического концерта, грянули формы, краски и запахи широкой панорамы гор, зелени, неба и света. В могучем «сиянии голубого дня» и прозрачной дымке уходили вдаль сплошные купы раскидистых деревьев, белые, аккуратные домики среди них. А дальше, в зелено-голубом светлом мареве стояли горы: ближе – темно-серая, а за нею сверкал снежной двуглавой вершиной величественный Эльбрус. Роскошное нежно-голубое небо светлело к горам и горизонту. Ощущение безграничной свободы в беспредельном пространстве неба, земли и света среди бодрящего, чистого горного воздуха и чувство какой-то больно-щемящей, но радостной тоски охватывает душу. Рядом, в струнах беседки «Эолова арфа», ветер поет далекую, очень тихую, непонятную мелодию природы. Еще дальше, на юго-восток, дорога идет равниною, и с нее хорошо просматривается Казбек на фоне высоких горных хребтов, выстроившихся горизонтальной стеной. День все больше проясняется, и Казбек, «Кавказа царь могучий», понемногу обнажает свою величественную двуглавую снеговую вершину. Туманные, белые облака, расходящиеся в стороны от нее, как длинные, узкие перья, медленно поднимаются вверх. Казбек, «седой, незыблемый», снимает свою облачную корону, а горы вокруг застыли в немом почтении к «самодержцу». От гор исходило сияние солнца, они были частью не только земли, но и неба, звали к слиянию с ним, стремясь возвыситься до него. Их снежные вершины, пронизанные золотом лучей, стояли как острова неведомого, но близкого сердцу мира, звали, манили к себе. Там было так ясно и чисто, что они, казалось, находились совсем рядом, там была волшебная тайна, перед которой все земное становится мелким и ничтожным.
А далеко-далеко, на севере, в глубине приволжских полей и лесов, в широкой и глубокой лощине притаилось царство бурых медведей. Чахлая трава окружала высохшие, полуобгрызанные деревья, беспомощно свесившие свои мертвые ветви. Другие, больные, но все еще живые, тщетно тянулись к почти всегда серому, обложенному тучами небу.
Медведи, огромные, неуклюжие, черные глыбы шерсти и мяса, грызли и губили деревья, хотя ими не питались, разрывали зубами или затаптывали своими большущими, косыми лапами даже самую мелкую живность, хотя не были голодны: им просто нравилось это делать. Самцы никогда не заботились о своей семье, жили только ради себя: им ничего не стоило убить или съесть своего малыша, когда он оставался без присмотра матери.
Такое эгоистическое варварство диких зверей превращало этот некогда цветущий уголок русской природы в мертвую пустыню, медвежий угол, где все попытки выбраться к свету, выжить были обречены.
Удобно устроившись в мягком кресле теплохода на подводных крыльях, я плыл «вниз по матушке, по Волге», как всегда близкой сердцу в своей широте и величавости, но теперь одной из самых грязных рек в России. Боялся дождя: с запада шла быстро растущая огромная сизая туча, похожая на медведя, распластавшего лапы для нападения.
Но вот и скромная волжская пристань, всегда милая моему сердцу, так не соответствующая великолепному цивильному виду скоростного «Метеора», дальше лес, полого поднимающийся вверх… но… стоп! Застывший перед дождем воздух… пах гарью, и народа на пристани почти не было.
Я быстро поднимался в гору по лесной тропинке – запах усиливался, и, наконец, на вершине, там, где начинался городок Медведеево, я остановился запыхавшись. Пройдя немного вперед, увидел идущих мне навстречу людей, которые громко разговаривали, и понял, что сгорела будка сторожа дровяного склада, но особенно меня насторожило то, что они упоминали какого-то учителя. Я спросил стоявшего на дороге пожилого мужчину, оживленно беседовавшего со своими сверстниками, о случившемся. Он объяснил мне, что сторожем был учитель из СПТУ, сам он куда-то пропал, но нашли труп какого-то зверя, кажется, медведя, который, возможно, и задрал его. Скорым шагом я вышел на окраину, где около леса увидел большой, обугленный дровяной склад, а сбоку, как кровавая рана на земле, догорала, перебегая красным пламенем, избушка сторожа.
Народ столпился у одинокого газика «Скорой»: люди разговаривали, волновались, недоумевали. С большим трудом я протиснулся к машине и в темной ее глубине увидел носилки, на которых лежал кто-то накрытый простыней, как человеческий труп, но очень большой, так что ноги его свесились вниз. Обратился к стоящему рядом пожилому милиционеру и спросил фамилию сторожа. Да, это был мой бедный друг, я сказал об этом милиционеру, и тот заинтересовано посмотрел на меня. Потом он сказал что-то сидевшему около трупа санитару и попросил меня осмотреть тело, не признаю ли я своего друга. «Но он вряд ли человек, - добавил милиционер и покачал головой, - скорее, медведь, хотя медведей здесь давно не водится…. Да и на медведя-то он не очень смахивает, - милиционер опять покачал головой. – Время такое, разве чего-нибудь толком разберешь».
Санитар стал медленно убирать простыню, толпа прижала меня к открытой двери, и я увидел черное, обгоревшее тело какого-то большого животного, в целом сохранившего свою форму, только вместо черепа и конечностей торчали обломки костей.
- Медведь, - говорили одни.
- Да нет у нас медведей! – кричали другие.
- Оборотень! – сдавленно ахнул кто-то, некоторые засмеялись.
Я продолжал разглядывать труп, и одна деталь особенно поразила меня: в некоторых местах мясо было будто выдрано до костей. Удивившись служебной наивности милиционера, я покачал головой: что можно было «признать» в этом обгоревшем, изуродованном трупе неизвестного происхождения? Тяжкое чувство вины и жалости к наверняка погибшему другу стало овладевать мною, когда я покидал газик, пробираясь сквозь толпу. Вечнозеленые сосны и ели грустно качали ветвями, первые капли дождя упали мне на лицо, голову, словно забытый друг провожал меня слезами и тоской, сожалея о прожитой жизни.
Не успел я выйти из леса, как меня догнал молоденький санитар из «Скорой» и протянул замотанный в чистую тряпицу прямоугольный предмет:
«Извините… вы ведь были другом Александра Алексеевича, - быстро проговорил он, запыхавшись, - а это, наверное, его дневник: его только что нашли закопанным около сгоревшей сторожки. Капитан просил: может быть, вы разберетесь, что к чему, и напишите ему о своих соображениях. Капитан уверен, что Александр Алексеевич погиб, скорее всего, сгорел дотла, потому что много пил последнее время, вообще был не в себе. Но капитану интересно, откуда этот медвежий труп появился, может быть, Александр Алексеевич что-то об этом написал, намекнул, и только вы это знаете? Может, и след самого Александра Алексеевича отыщется?» - санитар протянул мне бумажку с адресом милиционера.
Я снова подивился деревенской логике милиционера: сам толком не посмотрел дневник, а отдал такой ценный для расследования документ неизвестному мужчине, даже паспорта не спросив. Я взял дневник и обещал исполнить просьбу капитана.
И вот, я вновь в «Метеоре», за окном волжские волны и уходящая вдаль пристань, уносящая с собой трагическую тайну моего бедного друга. Сидя в удобном кресле, я развернул тряпицу, чуть пересыпанную землей, и увидел несколько общих тетрадей. Это было послание друга, последняя весточка от него. Тетради были пронумерованы, и в одной из них я нашел фотографию Саши, где он снят среди белого снега, за ним слева стоят деревенские избы, а справа каменное четырехэтажное здание. Он несколько постарел со студенческих лет, но изменился мало. Высокий, худощавый, в шапке с ушами, завязанными наверху, в легком пальто без мехового воротника. Он улыбался, и глаза его, по-прежнему внимательные, умные, добросердечно и пристально смотрели на меня. Лицо продолговатое, но без лишних округлостей, высокий лоб, крупный, длинный нос, небольшой рот и тонкие губы. Умное и очень доброе лицо. Сразу представил его в своей казанской комнате: курящего, задумчивого, одухотворенного, слушающего фортепьянный концерт Моцарта. Или беседующего со мной о материальности мира, постоянно зажигающего сигареты, взволнованного, бросающего на меня горящие, умные взгляды, пытающегося объяснить мне что-то. Неужели его больше нет? В глазах у меня защипало. Я спрятал фотографию и снова обратился к тетрадям, но, чем дальше я их перелистывал, тем отрывистее, нервнее становился прекрасный почерк Саши. Начал читать и понял, что мой друг был серьезно болен, потому что события, которые он описывал, были слишком жуткими, нереальными, хотя казались удивительно правдоподобными.
Прошло двадцать лет. Работать в школе становилось все тяжелее и тяжелее. Все свои мысли и чувства, всю свою боль я выразил в сборнике рассказов, который издал в Казани в 2007 году. В магазинах книга спросом не пользовалась, тогда большую часть рассказов я поместил в интернете, на литературных сайтах. Здесь ее стали читать по-настоящему, и несколько присланных неравнодушных отзывов говорили, что личность и судьба, мышление и страдания российского учителя начала 21-го века в моих рассказах изображены верно.<
И все эти двадцать лет я читал и перечитывал записи Оленевского, порой мне казалось, что я сам писал их, потому что сходство его и моих учительских и жизненных путей, мыслей и чувств было поразительно. То ужасное до невероятности, что испытал он, было знакомо и мне, хотя только в чувстве, а не в предметной реальности, как у него.
Пил я редко, но много и долго, от этого развивались болезни – все должно было закончиться довольно плачевно, если бы жена не надоумила меня пойти в церковь и креститься. И Господь спас: ныне я уже не мог пить, молясь и стараясь жить по Его закону. Более того, Он смог изменить мое мировоззрение, душу: через мучительные размышления, постоянно читая христианскую литературу, в страшной борьбе со своим прежним сердцем я шел и иду к Нему, к Его всепрощающей и самоотверженной Любви.
Саша, вероятно, погиб, а я родился заново, в Боге, и теперь могу оценить Сашу и его судьбу, себя и свою судьбу по-новому, более истинно, как личность и жизнь учителя последних лет советской власти. Перед вами исповедь сына своего века.
исходившая от школы, повлекла меня к ней.1
1
Далеко за деревьями пламенел закат. Его лучи, проходя через их вершины с полуоблетевшими листьями, струили мягкий желтый свет на чуть возвышающийся перекресток дорог, вдоль которых стояли развесистые клены и дубы. Вокруг была успокаивающая, целебная для меня