Хасаныч помолчал, затем показал на рулон ватмана:
      - Я вот, Лексеич, хотел тебя попросить начертить кое-что….
      - Что это?
      - Да вот, график санитарного состояния комнат надо сде-лать, твой старый уже весь исписали…. Сделаешь? – и, как всегда, униженно посмотрел на меня.
      - Сделаю.
      - Ну вот и спасибо, - он начал вставать со стула, опираясь на здоровую ногу и выставив вперед больную. – Ну, не буду тебе мешать, борись с самим собой, готовься и с другими бороться.
      - С кем? – встревожено спросил я.
      - С преподавателями, мастерами: они еще полезут к тебе, увидишь.
      - Вполне возможно.
      - Хотя я тебе откровенно, Лексеич, скажу: учителей здесь нет.     
      - Как это нет?
            - Да так: те, кто работают здесь, это не учителя.
            - Ты так думаешь?
            - А ты еще не понял? Ну, сам увидишь и поймешь со вре-менем.
            Хасаныч протянул мне руку:
            - Ну, извини, что потревожил, отдыхай, я пошел.            Я проводил его и, несколько успокоенный, закурил, пытаясь трезво осмыслить все происшедшее. Трудно после таких обыденных, реальных разговоров переходить к какой-то мистике, которая, к моему ужасу, не менее реальна, чем они. Об этом убедительно говорила и тянущая, изматывающая боль в груди и сердце от лапы медвежонка, жжение в затылке от множества щепок, поранивших его.
            Итак, ударить или убить меня хотела, по-видимому, чья-то большая лапа, раз оставила такой след на двери. Медвежья? Скорее всего. Могла бы ударить еще раз и убить: там я был беззащитен, но не убила. Значит, это было предупреждени-ем, угрозой.
            Так, след ее когтей на двери очень напоминает след на учебнике эстетики, только здесь он остался намного больше, глубже. След на учебнике как-то связан с состоянием изуродованных книг… конечно, эта лапа не могла нарисовать похабные рисунки, надругаться над прекрасным, она могла только разодрать книгу, уничтожить его, что и сделала. Значит, ребята хуже, гаже этой лапы, воплощающей все звериное и дикое. Или они только раскрывают ее символический смысл?
            Да, ребята знали, что я увижу изуродованные книги, значит, это предупреждение, вызов не только литературе и искусству, но и мне, преподающему их. Вызов скрытый, подлый (непойманный – не вор), но все-таки вызов… воплощенный в ударе медвежьей лапы.
            Да, бежать надо отсюда, бежать, пока не поздно!.. Хотя я не уверен, что в другом месте не сложится подобная ситуация и медвежья лапа не достанет меня и там: ведь она материаль-ный символ дикости и варварства, которых в России везде хватает.
            И все-таки ребят возненавидеть я не смог. Ведь все они, без исключения, учились ради "корочек" диплома, стипендии, оценок, многие под натиском родителей, и большинство из них решительно не понимало, зачем изучать математику или литературу, чтобы водить комбайн или готовить жаркое. Я в свое время жил в деревнях и знаю, что там мало тех, кто кни-гу в руки берет, большинство полистает для развлечения журнальчик, газету, а весь оставшийся досуг проводит у телевизора: там и листать не надо – смотри да развлекайся. Так, в невежестве, не понимая необходимости культуры и развития, живут отцы и матери, подобно им жили деды и ба-бушки, а это действует на ребят сильнее и основательнее, чем работа учителя. Поэтому училище с его программой всеобщего среднего образования становится тюрьмой для ребят, насилующей их души. Оттого многие из них убегают с уроков, а заодно и с практики, находят любые предлоги для про-гулов, почти все не готовят домашние задания, а если и работают, лучшие из них, то только на уроках. Их вандализм, извращенность – это ответ на насилие, ответ "дикарей", не воспитанных ни в семье, ни в школе. И, как дикари, они жестокость, варварство считают доблестью и не ведают, что творят, потому что, не имея культуры, бессознательно подчиняются дикой обстановке насилия и жестокости.
            На следующий день я пришел на занятия и остановился перед дверями моего кабинета. Здесь, в коридорном тупике, по- прежнему было мрачно и прохладно, что весьма соответ-ствовало жуткому виду изуродованных дверей. Да, подумал я, если бы этот удар достался не им, а мне… и содрогнулся.
            Появились ребята из моей группы: они здоровались, смот-рели на меня, потом на двери, которые я специально, чтобы привлечь их внимание, разглядывал, и безучастно проходили мимо, в кабинет. Лишь Витя поинтересовался: "Что это вы тут рассматриваете?", внимательно посмотрел на пролом и тоже прошел мимо. Как будто все сговорились не замечать ни пролома, ни следа от когтей лапы
.            Не заметили они и отсутствия многих книг на стеллажах, так как все изуродованные похабщиной книги я отнес в библиотеку на списание. Пролистав их, Кисуева ничуть не удивилась, а посочувствовала мне, что я работаю среди таких варваров. И я не мог подавить раздражение против ребят, даже девушек: они держали в руках эти искалеченные книги, рассматривали их, и никто не возмущался, не жаловался. Как они, в сущности, безразличны, бездушны, дики, а ведь такие молодые, большинство из них с детством еще не расстались.
            Я начал вести урок и заметил незнакомого мальчика, сидя-щего на предпоследней парте.
            - Ты кто такой? – спросил я.
            У мальчика было какое-то подловатое, нахальное лицо, узкое, как у зверька, похожее на лисью мордочку. Он смотрел на меня благожелательно, но подобострастно.
            - Он хочет учиться, Александр Алексеевич, - закричали ребята, - а ему не разрешают.
            - Почему?
            - Да, какие-то старые счеты у него здесь, в школе, вот и не пускают.
            Я обратился к мальчику:
            - Ты действительно хочешь учиться?
            Он унизительно улыбался:            - Хочу.
            - Я поговорю с завучем. А ты пока ходи на уроки, как все. Договорились?
            Мальчик обрадовано кивнул головой. Я оглянулся на дверной пролом, похожий сейчас на медвежью пасть, - она глумливо и зло смеялась надо мной.            - Наплачетесь вы с ним, - говорила мне зам. директора по воспитательной работе Светлана Петровна, - не берите его.
            Я подумал, но гордость и самолюбие взяли верх:
            - Ничего, как-нибудь справлюсь. Он говорит, что учиться хочет.
      - Да, "хочет"! Мы его давно знаем – наплачетесь вы с ним, поверьте мне!
      Скорее всего, Светлана Петровна была права, но сразу от-казаться от ученика, не вступив в борьбу, не сделав все возможное, я не мог.       Честно говоря, как классный руководитель я пока ничего не делал для группы. Ее мастер, вежливый, симпатичный парень, вел с ней практические занятия, ездил в учхоз и сам выбрал актив. Старостой поставил Лосева Колю (похожего на Юрия Никулина), наверное, из-за его представительного большого роста и доброго характера. Со мной Павел Семенович общался редко, в дела группы не посвящал, но всегда был предельно вежлив и корректен.
      Настал праздничный день "Посвящение в молодые рабочие". Первокурсников торжественно поздравляли в училищ-ном клубе, вручали памятные дипломы. На сцене выстроилась моя группа, и я переживал, как буду вручать ей дипломы, когда по фамилиям знаю не больше половины ребят. Но подошла Светлана Петровна, женщина среднего возраста, весьма стройная и высокая, и показала на Солдатова Витю: "Он будет с вами и поможет"
.       Да, я уже давно выделил Витю из ребят: высокий, сухощавый, собранный, суховатый, но вежливый и воспитанный. Он неплохо отвечал на уроках, мало баловался и нередко командовал в группе, но всегда был послушен.
      Я поднялся на сцену, и Витя, сопровождая меня с кучей дипломов в руках, вежливо и строго, чуть назидательно указывал на ребят, фамилии которых были написаны на дипломах. Я жал руку, поздравлял, вручал диплом, а парнишки смущенно улыбались, благодарили.
      По дороге домой я задумался: староста, назначенный мастером, явно не подходил: хороший, но несколько разболтанный парень, слабоватый характером…. Нет, тут нужен во-жак, которого признали сами ребята, человек волевой, собранный, а им и был Витя Солдатов.
      Уроки в своем кабинете теперь я вел с большим напряжением: пролом в двери скалился раскрытой медвежьей пастью, угрожая мне. Увлекусь уроком, забудусь, а потом вдруг весь встрепенусь и с тоскливым ужасом оглядываюсь на проклятую дверь.
      На следующий день я оставил группу после уроков и про-вел собрание.
      - Ну, как, Коля, трудно быть старостой? – спросил я Лосева. – Справляешься?
      - Ой, Александр Алексеевич, переизберите меня: не могу я за каждым бегать, уговаривать, а они не слушаются…. Я с самого начала Паше говорил: не смогу я быть старостой….
      - Не Паше, а Павлу Семеновичу.
      - Да, Павлу Семеновичу.
      - Ну что, ребята, переизберем Колю?
      - Переизберем, - поддержала группа.
      - Назовите кандидатуры.
      - Витю, Витю Солдатова, - раздались голоса.
      - Кто за?
      Вся группа подняла руки.
      - Ну, значит, так тому и быть.
      И опять невольно повернул голову к двери – казалось, про-лом безмолвствовал, раскрыв пасть, но я видел, что он глумился надо мною.
      Странно, но Павел Семенович никак не отреагировал на на-значение нового старосты. Лишь спустя долгое время, когда Витя основательно зарекомендовал себя как вожак группы, он сказал, что с самого начала думал назначить Солдатова, но уж так получилось, что назначил Лосева.
      Шли уроки, звенели звонки, ребята ездили в поле на уборочную. Я уже реже оглядывался на дверь и начинал привыкать к своей новой, жуткой жизни.       В большую перемену преподаватель по комбайнам Безлапов Валерий Михайлович, большой, грузный, как и его предмет, вышел в коридор весьма взволнованный. Он был мне симпатичен: воспитан, развит, неглуп, мне нравилось его по-деревенски широкое, немного детское лицо, нравился его задушевный, искренний разговор, в котором иногда про-скальзывал цинизм. По-своему, по-деревенски, он был даже красив, поговаривали, что нередко погуливал от жены, заместителя Первого секретаря райкома партии, и любил выпить. Вообще, его лицо, манеры должны были нравиться местным красавицам, я ему немного завидовал. Но что-то большое и беспомощное чувствовалось во всей его крупной фигуре, в характере – он чем-то отдаленно напоминал Пьера Безухова Л. Толстого.
      - Лексеичу! – он протянул мне большую, теплую ладонь.
      Недалеко стояли женщины-преподаватели и оживленно разговаривали. Безлапов пошел к ним, я двинулся следом.
      - Нет, терпенья больше не хватает! – в сердцах воскликнул Валерий Михайлович, указывая на свой кабинет. – Дибилы, все дибилы! Как с ними работать?! Ему одно говоришь – он все делает наоборот! А двойки ставить нельзя – тебя сразу на ковер, и виноват оказываешься ты!
      Женщины согласно закивали.
      - И берут кого – нас не спрашивают! – сказала учительница истории, полноватая, высокая, со всегда улыбчивым, светлым, но сейчас с рассерженным лицом женщина. – Взяли всетаки эту сволочь, Лисянкина, век бы его не видеть!.. Кстати, - она улыбнулась, - Александр Алексеевич, в вашей группе он теперь будет, не боитесь?
      - Нет, - ответил я. – Буду с ним работать: куда я денусь?
      - Будет он вам гостинцы подносить, теперь держитесь! – со смехом сказала учительница химии, молодая, крупная, симпатичная женщина с озорным лицом.
      - Да все они "хороши", и нечего с ними нянчиться! – вступила в разговор учительница физики, тоже молодая, но полненькая, с цветущими румяными щечками, похожая на девочку. – В руки их надо брать сразу, чуть что – по мозгам, и нечего жалеть: сами потом будете плакать, когда на голову сядут, - сказала она приятным певучим голосом.
      - Но в руки брать, это не значит бить, - вмешался я.
      - А они другого не понимают, - возразила учительница. – Разговоры, нотации для них – тьфу.
      Я отошел от них и вернулся в свой кабинет убирать за ребятами книги. Дежурные сбежали, и один староста Витя отдувался за всех, орудуя метлой и тряпкой.       Нет, это не учителя, думал я, и вспомнил слова Хасаныча: "учителей здесь нет". Учить ребят, воспитывать и в то же время ненавидеть их, презирать и даже бить – невозможно. И тут, откуда-то, из самой глубины души моей, сердца зазвучал мягкий мужской голос:

                  "И кто напоит одного из малых сих
                  только чашею холодной воды…"
                  во имя Любви к нему, во имя Любви…."

      И был этот голос такой ласковый, добрый, такой искренний и в то же время мужественный, что начал согревать сердце, а потом и всего меня тихим внутренним сиянием. Но откуда он?..
      Любить этих ребят, любить, но это я еще не умею, не могу – как мне быть? А ведь без этого нельзя их ни учить, ни воспитывать по-настоящему…. А я только урокодатель, а не педагог.
      Да, но откуда этот голос? Из меня самого… но это не мой голос, и слова не мои… а древнерусские, возвышенные…. Чудеса? Да, но мне к ним не привыкать…. Значит, у меня есть друг? Я сам? И да, и нет. Что же это такое?

…………………………………………………………………………………
      Стоп! Последнего текста в дневнике Оленевского не было…. Что же это такое?..
      Так, но не было и описанной мною встречи с Господом и Его апостолами…. Значит, Господь вмешался в прошлое моего товарища… но зачем?..
      Чтобы изменить его… спасти моего бедного друга… иного ответа я не находил.

……………………………………………………………………………………
      Управление профтехобразования приказало провести контрольный диктант во всех группах первого курса. Я проверил работы – 80 процентов двоек. Написал отчет завучу, а через несколько дней в канцелярии увидел его напечатанным: двоек почти не было. Старая система, подумал я, а страдают от нее, в первую очередь, ребята.
      Именно эта, годами сложившаяся, система очковтирательства, о которой я успел позабыть после долгого перерыва в своей преподавательской работе, вновь предстала передо мной во всей своей гнусной неприглядности. Именно эта система лишает "слабых" ребят, а их в училищах и школах большинство, стремления учиться: "тройку все равно поставят". Я не раз слышал, что курсанты даже таблицу умножения не знают, уроки пишут под диктовку, зубрят их, а потом пересказывают без всякого понимания. "Липовая" тройка учителя лишает его уважения учеников, а, значит, и обесценивает те знания, которые он хочет дать, и нравственные правила, которые он хочет воспитать: "тройку все равно поставят". В этой "формуле" выражается безразличие учителей, учебного заведения, даже страны в целом к ученику и его судьбе, что делает его воспитание невозможным. "Липовая" тройка обесценивает и ученика как личность, поэтому большинство учителей ничего не испытывают к нему, кроме ненависти и презрения. Конечно, умные и волевые ребята про-бьют себе дорогу, к ним благосклонны учителя и администрация, в основном, потому, что на них держится процент качества обучения. Но "слабые", которых большинство, обречены на невежество и "дикость".
      Так постепенно все училище, его люди и жизнь, превращались для меня в настоящий медвежий угол. Но сердце его, как в сказках о Кощее Бессмертном и других злодеях, находилось далеко, в городской центральной администрации, которая ради своих высоких зарплат и премий заставляла училище и другие учебные заведения гнать процент успеваемости учащихся, то есть заниматься губящими их приписками, очковтирательством.
      - Могу ли я ставить двойку за полугодие? – спросил я у завуча Когтелапкиной.
      - Да… конечно, - неопределенно, но, как всегда, улыбаясь, ответила Марья Петровна.
      - Но за год уже нельзя?
      - Конечно, за год нельзя. Учите так, чтобы не было двоек.
      - А если курсант еще в школе по-русски ни писать, ни говорить не научился и такой пришел к нам?
      - Давайте ему индивидуальные задания, работайте с ним дополнительно.
      - Вряд ли Берлогин, Глухов чему-нибудь научатся, и подобных им больше половины училища.
      - Ну что поделаешь, Александр Алексеевич, мы, конечно, не виноваты, а что нам делать? Ведь нам надо их выпустить. Работают в учхозе они неплохо. Научите их чему-нибудь; конечно, грамотными мы их не сделаем.
      - А на тракторе, комбайне они смогут работать – по своей специальности?
      - Откуда мы знаем; может быть, поумнеют к тому времени.
      Вот образ подневольного мышления завуча, руководителя учебным процессом, эдакая "медвежья" логика: пусть ученика не учили с пятого класса, а ты научи его "чему-нибудь" в десятом…. Точнее, поставь ему тройку не глядя, чтобы "вы-пустить" из училища, не подвести свою администрацию перед администрацией медведеевской, казанской, московской и избавиться от этого ученика навсегда. Другими словами: хочешь работать – "плюй" на своего ученика и раболепствуй перед начальством ради его высокого заработка, что обеспечит тебе растительное спокойствие и здоровье.
      А почему не мудрствуя лукаво не определить "слабых" ребят, тем более, если некоторые из них трудолюбивы, на какую-нибудь простую работу, которая им по душе? Вместо насильственного изучения математики и устройства комбайна, показать им нехитрые приемы этой работы и платить за нее небольшие деньги. Кто-то останется, а способные и умные убедятся на собственном опыте, что без образования они обречены на примитивную и тоскливую жизнь. Не хочешь учиться – не учись, а работай, чтобы себя прокормить! Тогда и семьи этих ребят зашевелятся, задумаются о будущем своих детей и примут какие-то меры.
      Но такое невозможно: есть незыблемый, как скала, циркуляр Министерства Образования СССР: обязательное, всеобщее и полное среднее образование, то есть обязательное, всеобщее насилие над администрацией учебных заведений, учителями и учениками и, в ответ, обязательное, вынужденное очковтирательство и потеря интереса к знаниям, учебе, другого не дано. Люди, личности перед этим циркуляром – ничто.
      Конечно, Марья Петровна, думаю, согласилась бы со мной, но она уже, наверное, не один год толкует учителям эту


Продолжение следует.