Конечно, у таких женщин должны быть дети, и очень хорошие, здоровые и красивые. Какой у нее муж? Наверное, обычный мужик, который берет ее обыденно, попросту, не чувствуя ее женского обаяния, силы. И я вновь почувствовал мощное желание, поздоровался с женщинами и с ней, улыбнулся. Она ответила так же и опять внимательно посмотрела на меня. Я закурил.
Когда вернулся в общежитие, то по некоторому оживлению понял: в столовой что-то произошло. Быстро прошел туда – там никого не было, а на полу валялась вдребезги разбитая железная банка из-под краски, из которой растеклась большими, уродливыми разводами красная нитро. Брызги краски, как брызги крови, были везде: на столах, стульях и "росписи" на стене. Травы, бабочки и облака будто истекали кровью, всей своей яркостью кричали от ужаса, звали на помощь, но и эта яркость тускнела при блеске "кровавых" брызг и подтеков.
- Что это? – спросил я подошедшего Степана.
- Да вот, шеф психанул, художника выгнал! – ответил он раздраженно.
- Из-за чего?
- Работа его не понравилась или еще что-то…. Да… шеф часто так.
Речь шла о директоре: сотрудники звали его шефом.
Степан ушел, а я растерянно и недоуменно оглядывался во-круг. Запах нитрокраски был невыносим, но я, когда еще работал художником, привык переносить его сравнительно легко. Однако что-то заставило меня присмотреться к начинающим уже засыхать "кровавым" разводам нитро на полу. Какое-то пятно на ней, ближе к выходу, привлекло мое внимание. Я подошел и нагнулся: это был след, четко впечатанный в краску, но след не обуви, не человеческой ноги, а… звериной лапы. Вот широкая ступня, пятка, а главное – глубокие вмятины от пальцев с крупными когтями, они продавили краску до линолеума. Чей след? Звериный, конечно… по величине несколько больше человеческого, наружный край с одной стороны вдавлен глубже… значит, лапа косая… косолапая… косолапый… - медведь, конечно, медведь. Не может быть! Я еще раз рассмотрел след и содрогнулся. И тут впервые почувствовал, что больше не могу выносить запах нитро: начинало мутить, сердце забилось, и я вышел на улицу.
Откуда здесь взяться медведю?!.. В столовой училища, при людях?!.. Значит, что-то со мной не в порядке. Я растерянно оглядывался вокруг: нужен человек, который тоже посмотрит след и подтвердит мои догадки, иначе я…. Рядом опять стоял Степан, и я позвал его в столовую.
Вместе мы склонились над "кровавым" следом: он стал еще четче, я показывал на него, трогал пальцами, но Степан не видел:
- Да нет, Лексеич, ничего тут нет, так, чуть корка потрескалась. Вон, - он потрогал след, - краска-то нитра, сохнет быстро, коробится, но это не след. Был бы след, он бы и в коридоре был, а там чисто. Нет, это не след, Лексеич.
Логично. Доказывать, объяснять ему значило бы выглядеть "чокнутым", идиотом, чего мне вовсе не хотелось. Но Степан все же сходил за комендантом, тот тоже вглядывался, зажимая нос, но со Степаном вполне согласился.
- Нет, Лексеич, это тебе показалось: краски надышался – вот и в глазах мутно стало. След-то есть, да другой: вон он какой огромный, - Степан обвел руками пространство, залитое и испачканное краской, - это след нашего шефа, мать его, а кто сейчас все это отмывать будет?! А ведь скоро придет, заорет: "Почему в столовой грязь, почему краску не убрали?!". А кого я убирать заставлю: Хасаныча, Василия?! Эх, голова, вот он, след-то, чей!
Внезапно у меня возникла дикая, но логичная мысль: директор-медведь оставил на краске медвежий след…. Я хо-хотнул, Степан посмотрел на меня и рассмеялся:
- То ли еще увидишь, Лексеич, в нашем Медведееве, особенно в нашем училище! Так что готовься к любым неожиданностям и держи хвост пистолетом, голова!
Он хлопнул меня по плечу, мы пожали друг другу руки, и Степан ушел.
"Держать хвост пистолетом" и не верить своим глазам? Я вернулся в столовую и стал ощупывать след, полагаясь те-перь только на осязание. Нет, след был, был именно таким, каким видели его глаза. Подошва, пятка, пальцы, когти име-ли свои физические углубления и края. Почему же они это не видят?! Не могли же Степан с Василием нарочно сговориться, чтобы меня, новичка, попугать, заставить усомниться в моей психической полноценности: я мог легко собрать народ и доказать всем, что они идиоты. Нет, ни Степан, ни Василий действительно не видели следа. В глазах у меня снова замутилось, к горлу подступила тошнота: запах нитрокраски стал особенно противным, гнилым, выворачивающим наизнанку.
Я быстро вышел из столовой, чуть покачиваясь, женщины около подъезда и та, земная красавица, с удивлением уставились на меня. Я пошел по дороге, ведущей к учебному корпусу, стараясь успокоиться, сделать лицо равнодушным. Миновал его, прошел через калитку ограды и оказался в на-чале аллеи среди пышных желтеющих кленов.
Итак, медвежий след существует, он реален! Может быть, я смог бы это доказать всем, измеряя линейкой его параметры на их глазах? Но что толку измерять, если они не увидят то, что я измеряю, как не увидели Степан и Василий? А если не увидят, то станут ли ощупывать след, как это делал я, не доверяя своим глазам? А если засмеют или, что еще хуже, про-молчат и предложат лечиться? Это конец всему, и на это я пойти не могу.
Что же, буду жить наедине со своей правдой, мне не при-выкать. Я всегда, всю жизнь, часто видел и чувствовал то, что не видели и не чувствовали другие. Как часто я бился головою об лед, стараясь доказать, даже близким мне людям, очевидные, простые, как дважды два, истины, но никто меня не понимал, никто мне не верил.
Несколько дней вообще не притрагивался к своим записям: образ медвежьего следа, сверхъестественного, но в то же время и реального, ощутимого пальцами, приобщал меня к иному миру – отвлекал от конкретной жизни и работы.
Каждое утро я выходил к учебному корпусу, здоровался с мастерами и преподавателями, закуривал, садился на лавочку и ожидал вместе с ними начальство. А в голове и душе было одно: где-то здесь есть существо, которое оставило на "кровавой" краске медвежий след. Из дверей училища выходили заместитель по производственному обучению Косоглазов, потом директор. Я смотрел на последнего и невольно вспоминал слова Степана: "Эх, голова, вот он, след-то чей!". Директор- медведь оставил на краске медвежий след. Нет, ныне я уже не улыбался, а все внимательнее приглядывался к этому человеку.
А он был ко мне по-прежнему участлив и добр, и я не мог не отвечать ему тем же, но былой радости от этого уже не испытывал. Я изучал его мимику, жесты, тон, выражение речи и не раз долго рассматривал след его башмака на влажном песке. Директор, конечно, не мог не заметить моего состояния и однажды, когда мы пошли на пристань вывешивать приветственный лозунг для прибывающих в Медведеево учащихся, спросил меня:
- Александр Алексеевич, что-нибудь не так? Вы стали ка-кой-то задумчивый, грустный: может быть, надоела вся эта дрянь, которой мы занимаемся?
Что я мог ответить ему: что я подозреваю в нем скрытого медведя? Поэтому я соврал, и от этого мне стало еще грустнее и отвратительнее:
- Да ничего особенного: просто, немного волнуюсь перед встречей с курсантами.
- Ну, это понятно. Ничего: начнете работать – со временем пройдет. Только вы их сразу берите в руки, а то на голову сядут, и вы уже ничего с ними не сделаете.
- Да, конечно.
- Но с вашим образованием, духовным уровнем вы все преодолеете, я уверен…. Контингент у нас, в целом, сами видите, очень низкий. Особенно мастера, мать их, ничего делать не хотят, совсем меня измучили. Но вам с ними придется искать общий язык: делаем ведь одно общее дело. Так что вы уж не обессудьте, Александр Алексеевич; приходите ко мне, если что нужно, я всегда помогу.
- Спасибо. Мне, честно говоря, здесь нравится. Люди приветливые, простые, не то, что в городе.
- А природа какая у нас прекрасная, Александр Алексеевич. В отпуск вам и отдыхать уезжать никуда не надо: поставьте палатку на берегу Волги, найдите подругу и наслаждайтесь.
- А звери у вас здесь водятся?
- Редко бывают волки, куницы, зайцы, но живут они далеко отсюда.
- А медведи, лоси?
- Нет, они давно повывелись…. Когда-то, давным-давно, я слышал еще от деда, здесь было настоящее медвежье царство: люди здесь вообще не жили, только медведи. Ну а за долгие годы прогресс, техника, знаете ли, нехватка жизненного пространства, ну и это медвежье царство заселили, кое-как обустроили, а медведи сами куда-то исчезли. Лес, окружающий это царство, остался до сих пор, но его рубят варварски, сами увидите. Повсюду валяются вековые сосны, ели, березы: никому до них дела нет – прекрасный лес постепенно превращается в свалку.
- Да, бесхозяйственность.
- Везде, в любое хозяйство зайдите: техника гниет, ржавеет, никому до нее дела нет, а придет время посевной – выписывают новую, из города. Запчастей, как всегда, нет, так со старых тракторов снимают, так и живут.
Продолжая мило разговаривать, мы дошли до пристани, нашли контору, где директор представил меня и других учителей как ведущих преподавателей училища и от нашего лица попросил разрешение повесить приветственный лозунг для прибывающих курсантов. Но речное начальство отказало, и мы грустно пошли назад под отчаянную ругань директора.
Итак, Медведеево – бывшее медвежье царство. Варварское отношение к природе, бесхозяйственность, лень, равнодушие и бескультурье делают его и теперь медвежьим царством, медвежьим углом и в нравственном смысле. Директор, который своих подчиненных за людей не считает, хамски, "по-медвежьи", ведет себя с ними и поэтому… реально оставляет медвежий след…. "Эх, голова, вот он, след-то, чей!"…. Медвежий угол в лице директора оставляет медвежий след…. Логично, но только в образном, художественном плане, так как противоречит всем законам природы. Но след-то я увидел глазами и ощупал руками, а я не могу им не верить!.. Законы природы… а знаем ли мы их по-настоящему? Что такое мысль, сознание? "Функции высокоорганизован-ной материи"? Пульсация электрических разрядов? Способность человека к воспроизведению действительности в мышлении? Жизнь – "способ существования белка", форма материи? Пустые фразы, ничего конкретного! Итак, наука мне не поможет, в следе я должен разобраться самостоятельно, слишком остро чувствуется исходящая от него угроза, а мне тут жить и работать. И завтра – начало моей работы, первое сентября.
Он повернулся к Мишелю,
склонил голову набок и
ехидно улыбнулся ему в лицо
неестественно растянутым
лягушачьим ртом.
"Взрослый малыш".
Настало 1 сентября, "День знаний". Учащиеся построились прямоугольной подковой перед входом в училище. Мне по-казали мою группу, когда она организованно подходила к месту построения. Впереди шли трое высоких парней, а за ними очень разнообразные по росту ребята, были и очень маленькие, похожие на четвероклашек. Я с интересом, но и скрытым ужасом смотрел на них.
Директор сказал обычную приветственную речь, затем вы-ступили ветераны войны, Первый секретарь райкома партии. Все они говорили, что здесь стоят будущие рабочие-хлеборобы, которые будут кормить всю страну. Говорили, что современный рабочий должен быть грамотным, культурным человеком, поэтому необходимо овладевать знаниями, навыками, которые дадут в училище. Директор вел линейку с присущей ему эмоциональностью и добавил, что учителя и мастера в училище – грамотные, с высоким образованием, умелые специалисты, отдающие себя ребятам.
Ярко, празднично светило осеннее солнце, составляя единый колорит с празднично светящимися лицами ребят и девушек, одетых в белые рубашки и блузки. Они слушали вы-ступающих, смотрели по сторонам, щурились от солнца, но стояли тихо. Казалось, они ждали от училища чего-то хорошего, интересного, необычного.
Я стоял за своей мужской группой и содрогался, когда ребята оглядывались на меня, улыбались, переговариваясь: какие разные лица, выражения! Да, а мне ведь с ними жить, целых три года – три курса: уживемся ли вместе?
Зазвенел первый звонок, и я повел свою группу в класс на Ленинский урок. Кабинет мне отвели в самом конце коридора, рядом с полуразрушенным туалетом, который сейчас был аккуратно закрыт дверью с висячим замком. Раньше, как мне говорили, здесь был кабинет кулинарии, а теперь в нем во всю стену висел стенд, рассказывающий о происхождении русского языка, портреты Л. Толстого и А. Пушкина.
Я вошел в класс, поздоровался – ребята встали. Еще я увидел пожилого человека и молодую женщину, сидящих недалеко от меня. Посадил ребят и понял, что ужасно волнуюсь: их изучающее внимание давило, будоражило, выключало сознание. Я представился как их классный руководитель, преподаватель русского языка и литературы и вновь увидел улыбки. Затем повел урок.
Сначала спросил ребят: какова роль В. И. Ленина в прошлом нашей родины? Ребята отвечали односложно, примитивно или не отвечали совсем. Я объяснил как можно проще, что Ленин революционную теорию К. Маркса о победе рабочего класса, о победе добра и справедливости воплотил в жизнь, в России. Добро и справедливость можно отстоять только в жестокой борьбе за власть народа, ибо мирным пу-тем богатые власть никогда не отдадут. Затем спросил: каково значение Ленина в наши дни? Мне ответило только молчание. Поставил вопрос иначе: чему учит нас Ленин? "Учиться, учиться и учиться!" – ответил один. Я развил эту мысль, потом дал слово пожилому человеку, ветерану войны. Тот как-то по-свойски уселся среди ребят и просто, от души стал беседовать с ними, рассказывать о своей жизни, в которую вошла война. Они заворожено слушали его. Немало человек повидал и пережил, знает людей и свое место среди них, много чего хорошего сделал, поэтому и может так свободно общаться. А я так не могу, и невольно позавидовал ему. Прозвенел звонок, и я вместе с ребятами вышел на воздух.
Да, весь урок промчался вихрем, на одной эмоциональной ноте. По-прежнему ярко и тепло светило солнце, оно меня успокаивало. Кучки ребят и девушек потянулись в общежитие, на праздничный обед. Я уже перемолвился парой слов со своей группой, отвечая на вопросы: откуда я приехал, где я буду жить, а сейчас шел за ребятами в некотором отдалении, все внимательнее приглядываясь к ним.
Веселые, радостные, они заметно различались между собой. Одни вели себя сдержанно, другие баловались, играли друг с другом, громко смеялись. Но мое особое внимание привлек один из них: маленький, широкоплечий, "квадратный", он шагал как-то не по-людски: сильно переваливаясь с ноги на ногу, расставив руки, словно медвежонок на задних лапах. Что-то грубое, дикое чувствовалось в нем. Паренек шел в стороне от ребят, они его будто не замечали, и он, естествен-но, старался не замечать их…. Как медвежонок…. Меня маг-нитом потянуло к нему, и я быстро нагнал группу.
- Ну что ж, ребята, давайте знакомиться по-настоящему, - весело сказал я. – Меня вы знаете, как зовут, а как зовут те-бя? – я обратился к маленькому, светлому и смешливому.
- Петька, Петька Иванов, - сказал тот и, конечно, рассмеялся.
- Петька Иванов всегда ходит без штанов, - задорно добавил другой, чуть повыше, потемнее, но такой же смешливый.
- Ну почему же без штанов, я этого пока не вижу, - возразил я, и вся компания дружно рассмеялась.
- А это здесь он в штанах ходит, а дома – без штанов, так, говорит, свободнее, - сказал высокий парень, с добрым, простым лицом, несколько напоминающим лицо Юрия Никулина.
Ребята захохотали еще больше.
- Вы все с Медведеева, ребята? – спросил я.
- Ага, почти все.
- Кроме его… его… и его…. – Петька указал на трех ребят, в том числе, и на "медвежонка".
- А ты откуда будешь? – спросил я последнего.
Он не ответил, втянул голову в плечи и громко затопал, еще сильнее переваливаясь, шире расставляя ноги.
- Он инопланетянин, - сказал рослый парень с красивым, деревенским лицом.
- Упал с Марса, но не расшибся, - добавил "Юрий Никулин".
Ребята опять рассмеялись.
- Как тебя зовут? – я тронул "медвежонка" за плечо, наклоняясь к нему.
Он пугливо обернулся и быстро посмотрел на меня. Какое темное у него лицо, с черными, частыми волосинками, а глаза дикие, испуганные, как у звереныша.
- Гришка, - медленно, с трудом проговорил он, быстро от-вернулся и опять втянул голову в плечи, продолжая шагать вперевалку.
- Гришка, Гришка, скоро тебе крышка! – закричал смуглый, смешливый, но я одернул его:
- Зачем так зло?
- Да нет, Александр….
- Алексеевич.
- Нет, Александр Алексеевич, это не зло, это у нас прибаутка такая в деревне бывает, - сказал смуглый.
- Злая прибаутка, - сказал я.
- А вы к нам надолго? – спросил меня паренек высокого роста с серьезным, умным и приятным лицом.
- Навсегда, - ответил я.
- А почему из Казани уехали?
- Надоело там, в деревню захотел, родных у меня никого не осталось.
- У нас лучше, - сказал "Юрий Никулин". – Воздуха больше, природа, люди проще.
- Точно, - ответил я, и мы вошли в общежитие.
Я провел ребят в столовую и вышел в коридор. Тут появился директор со своим замом по производственному обучению Косоглазовым, высоким, коренастым мужчиной с облагороженным деревенским лицом, и пригласил меня пообедать вместе.
- Русский язык и литература – это у нас важный фронт, - сказал он последнему, тот кивнул. – Я бы хотел, Александр Алексеевич, чтобы вы прижились у нас, - обратился ко мне директор.
- Приживусь, - ответил я и подумал: а с ребятами толком я так и не познакомился. Ну ничего, время еще будет.
Собрались мы в моей гостиничной комнате, выпили водки и принялись за суп, который принесла нам повар. Директор с Косоглазовым заговорили о своих проблемах, потом первый поинтересовался моим настроением и заверил, что все будет хорошо.
Вдруг раздался громкий стук в дверь, и в комнату ворвалась учительница:
- Николай Федорович… там… ребята… мальчика избили!..
Мы кинулись вслед за ней в столовую. Она провела нас к длинному столу, где сидели ребята, и я с ужасом узнал свою группу. Увидев директора и нас, ребята притихли, лица у них были виноватые. Дальше всех, на краю скамьи, сидел Гриша: голова его была опущена, а лицо он закрыл руками.
- Вот его избили!.. – растерянно проговорила учительница, указывая на Гришу.
- Ну-ка, иди сюда! – позвал его директор. – Иди, иди, не бойся!
Гриша вылез из-за стола, не отнимая рук от лица, и подо-шел к нему. Между крепко сжатыми пальцами виднелись капельки крови.
- Ну-ка, покажи, покажи!.. – директор мягко развел его руки, и на нас глянуло темное, перепачканное кровью лицо Гриши: верхняя губа была разбита, а из носа показалась красная струйка, дикие глаза смотрели зло и беспомощно.
- Кто это сделал? – громко спросил директор.
Некоторые из ребят опустили головы, но другие смотрели ему прямо в глаза.
- Я повторяю: кто это сделал, в день нашего святого праздника, а? Кто додумался до этого, наплевал нам всем в лицо, и вам, и мне, и классному руководителю, и мастеру, принявшему вашу группу?! Я к вам обращаюсь, тридцать вторая группа, к вам!
Стояла гнетущая тишина, полная тоски, страха, но и какого-то вызова.
- Тебя как зовут? – директор вновь обратился к Грише.
- Гришка, - тихо сказал паренек и шмыгнул, размазывая кровь по лицу.
- Берлогин его фамилия, - сказала бодрым, но осуждающим голосом завуч Марья Петровна, подходя к нам, - а ударил его Молодцов Дима, так ударил по затылку, что он прямо в тарелку ткнулся и лицо разбил. Сначала они все накинулись на него, а потом Молодцов ударил.
- А почему Берлогин котлеты ворует? – подал голос Петя Иванов.
- Да, на всех же по одной дали, - возмущенно добавил "Юрий Никулин".
- Как это так? – спросила Марья Петровна. – Как это, Гриша? Ну-ка, объясни свой поступок: почему ты это сделал?
Берлогин молчал и дико, как затравленный зверек, озирался. Молодцов, высокий, красивый деревенский парень, спросил:
- Можно, я объясню, Марья Петровна?
- Давай, Дима, давай!
Он поднялся и, поддержанный товарищами, заговорил твердо, но и с некоторой боязнью, делая паузы и растягивая слова:
- Ну… Гришке… мало одной порции было… он пошел с тарелкой вторую выпрашивать. Ему картошки положили… а коклетку не дали… ну… он у нас и своровал… прямо с тaрелки у Витьки стащил, когда тот отвернулся, - Молодцов показал на серьезного парня с приятным лицом, - у того еще целая оставалась. Верно, Витек?
- Да, да, верно, мы видели, - подтвердили ребята.
- Ну… я его за это и ударил… все ребята со мной согласны были, - Молодцов спокойно закончил свой рассказ.
- Правильно, правильно сделал! – раздались голоса.
- Еще не так надо было врезать! – маленький, смуглый, который в разговоре со мной беззлобно сказал, что Гришке – крышка, теперь свирепо смотрел на него, подняв кулачок.
- Но не так же, чтобы до крови лицо разбить, вон, она у него до сих пор течет, - сказала Марья Петровна.
- Я не хотел до крови, он сам в тарелку ткнулся, - соврал Молодцов, желая вылезти сухим из воды (или из крови?).
Я внимательно смотрел на него: ни сожаления, ни жалости к маленькому Грише, лишь тупая убежденность в своей "правоте" и некоторая боязнь наказания. Да, коллектив ребят был за него, за исключением, может быть, двух-трех человек, задумавшихся и молчавших. Что-то темное, искривленное мне чудилось в детских, светлых лицах этих защитников "справедливости" кулака.
- Так, - сказал директор, - все ясно. Завтра, Молодцов, родителей в училище, классному руководителю и мастеру проконтролировать.
- Ребята!- он обратился к группе. – Вот у вас только что был Ленинский урок, и классный руководитель, наверняка, рас-сказывал вам о личности Владимира Ильича, каким он был человеком. Так, Александр Алексеевич?
Я кивнул.
- Разве мог Владимир Ильич ударить до крови человека только за то, что он съел его котлетку?
Ребята дружно засмеялись.
- Да, к врагам он был непримирим, но никогда не опускался до мелкой, ничтожной мести, тем более, к своему товарищу по работе, по партии. А разве Берлогин ваш враг? Он такой же курсант, как и вы, и бить его до крови только за то, что он съел чужую котлетку, низко и стыдно, Молодцов! Поругать, пристыдить его перед всеми, а не кулаками размахивать, - это труднее, Молодцов! Или ты считаешь, что, если сила есть, ума не надо?
Ребята засмеялись, Молодцов несколько смущенно улыбнулся.
- Кстати, вы уже познакомились с вашим новым классным руководителем?
Ребята кивнули.
- Очень грамотный и развитый человек, он много вам может дать.
Прощаясь, директор заверил меня:
- Ничего, ничего, не расстраивайтесь, все будет в порядке.
Я вернулся в свою гостиничную комнату и некоторое время наслаждался одиночеством. Никаких мыслей, чувств, страшная усталость медведем навалилась на меня. Потом подошел к столу: здесь лежала раскрытая книга: вчера я готовился к Ленинскому уроку и читал очерк М. Горького "В. И. Ленин".
"Мне часто приходилось говорить с Лениным о жестокости революционной тактики и быта, - пишет Алексей Максимович и через два абзаца продолжает: - Я очень часто одолевал его просьбами различного рода и порою чувствовал, что мои ходатайства о людях вызывают у Ленина жалость ко мне. Он спрашивал:
- Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?".
Я оторвался от чтения и задумался: "чепуха, пустяки…", но ведь это жизнь человека, его личность…. Но идет классовая борьба: я продолжил чтение:
"Нас блокирует Европа, мы лишены ожидавшейся помощи европейского пролетариата, на нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы – что же? Не должны, не вправе бороться, сопротивляться?" – отвечал Ленин.
Да, сохранить зародыш нового общества можно только в жестокой борьбе, и тут нет места жалости, человечности, во имя будущей человечности нового общества. Впрочем, и Александр Блок в поэме "Двенадцать" дело Революции ставит выше трагедии отдельной личности. Я нашел эти строки:
- Не такое нынче время,
Чтобы няньчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой! –утешают красноармейцы Петруху, нечаянно загубившего свою возлюбленную Катьку. А ведь Блок – певец высшей гуманности, для которого Прекрасная Дама стала музыкой очищающей мир Революции.
А что это я вдруг стал оправдывать Ленина, самого "чело-вечного человека"? А, да, этот случай в столовой: эта тупая, бездушная убежденность Молодцова и других ребят в своей жестокой "правоте". Ленин, защищающий завоевания Революции, и Молодцов, который медведем нападает на маленького и беззащитного Берлогина. Сравнил Божий дар с яичницей! Нет, у Ленина и Блока совсем другое: великая, науч-но обоснованная идея требует и великих жертв: она выше жизни отдельного человека, даже сотен людей.
Ну и как эта идея воплощается в жизнь: какое общество мы построили? Извратили люди идею, последствия этого ты сам испытал, когда остался без крова и пищи. И ради такого общества, таких бессердечных, жестоких людей проливалась кровь тысяч жертв, лучшие люди клали свои головы, потому что верили, как говорил легендарный комбриг В. И. Чапаев: "Такая будет жизнь, что и помирать не надо!".
Я вышел на улицу, закурил и машинально пошел к выходу с территории училища. Было по-настоящему прохладно: осень вступала в свои права, и я, выйдя за калитку, пристально вглядывался в окружившие меня деревья, стоящие по обе стороны тропинки, ведущей к центру городка. Заметно темнело, задул ветер, и деревья под большими, тяжелыми облаками буйно раскачивались, как бы протестуя против давящей их массы. Нет, скорее всего, они были с ними заодно, так как враждебно шумели ветками, сбрасывая надоевшие мертвые листья. Я зашагал по тропинке, и они кучами закружились передо мной, поднимались и бросались прямо на меня – приходилось закрывать лицо руками. Но я не спешил повернуть обратно: хотелось что-то понять в этом ветре, в этих крутящихся листьях, в этих раскачивающихся деревьях. Ветер уже сдувал меня с ног, и я остановился:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем божьем свете!
Вот она, передо мной, "музыка революции" А. Блока, не хватает только белого снега, символизирующего ее чистоту и святость… чистоту и святость жестокого разрушения, совершаемого двенадцатью красногвардейцами, представителями голытьбы, которым "ничего не жаль". Но не Христа "в белом венчике из роз" я видел впереди: в вихре пыли и листьев, там, вдали, в крутящемся сумраке, я видел что-то большое и черное. Оно… оно не стояло на месте, а чуть… подвигалось вперед… ко мне. Я в ужасе застыл, забыл о буре, листьях, деревьях – обо всем и видел только его. Страшное, черное росло, все быстрее двигаясь ко мне, казалось, оно рождалось из вихря, из всей сути окружающего меня городка. Я шатался под порывами бешеного ветра, лицо горело от непрерывно бьющих по нему твердых мертвых листьев, а это большое, черное надвигалось медленно, неотвратимо, как сама смерть. Дрожа, я бессознательно всматривался в не-го и все больше различал… что-то похожее на… великана… нет, огромного… медведя на задних лапах. Я кинулся бежать от него, домой, в училище…. Ветки деревьев хлестали по лицу, хотя росли высоко, я спотыкался, проваливался, а ветер подгонял меня, стараясь сбить с ног, ревел и как будто смеялся надо мной. Я добрался до калитки и побежал по территории училища. Ветер сразу стих, чуть прояснело, и я перешел на шаг. Опустив голову, сгорбившись, плелся домой, опустошенный, будто потерял все. Кровавый закат сиял в верхушках дальнего леса, когда я добрался до общежития. Вокруг ни души, а на сердце жутко и мерзопакостно.
Нет, бури они не видели, услышал я от вахтерши, и пошел в свою комнату. Тишина и уже привычная обстановка в ней успокаивали меня, но бьющееся воспоминание о недавней "прогулке" окатывало холодом ужаса. Я взглянул на часы: как, неужели уже одиннадцать вечера?! Не может быть: я был-то на улице всего не больше часа! Ну, да все равно. По-смотрел на свое лицо в зеркале: оно было красно, кое-где виднелись крупные и мелкие царапины, значит, все это было на самом деле, и я не сошел с ума.
Мне оставили ужин, и я долго сидел: пил холодный чай и закусывал бутербродами с колбасой, вкуса которых я не чувствовал.
Бежать надо отсюда, бежать немедленно, пока я в самом деле не сошел с ума! Но куда и к кому? Дома нет, семьи нет, друзей и родственников нет. Искать другой район, другую школу или училище поздно: учебный год уже начался, а все возможные свободные точки, данные мне в министерстве, я объездил… приютило меня только Медведеево. Может, за-быть весь этот ужас, как будто ничего не было, перестать ис-кать хозяина медвежьего следа, заниматься только своими делами в училище, быть маленьким, среднестатистическим человеком, не отвлекаться, не думать? Все время на людях, на уроках…. Может быть, все это пройдет, как страшный сон? Но, что бы там ни было, выхода нет: надо до конца нести свой крест, так мне на роду написано.
В дверь постучали, когда я, весь в сигаретном дыму, лежал на кровати и уже ни о чем не думал, потому что не о чем было думать. В дверях стояла вахтерша:
- Александр Алексеевич, извините, вы тут отдыхали… мне надо отлучиться ненадолго: сменщица не пришла – надо сходить к ней. Вам нетрудно будет пару раз пройтись по коридору, посмотреть, пока меня не будет: вы ведь все равно поздно ложитесь… хотя ребята уже спят, вряд ли кто спустится.
- Хорошо, идите, я посмотрю.
- Спасибо, я скоро.
Я вышел в полутемный коридор. Через несколько шагов была столовая, где я видел "медвежий след" директора, на двери висел замок. Я медленно пошел по коридору, шаги на плиточном полу отдавались гулко и одиноко. Тихо. Вдруг наверху кто-то завозился, и опять стихло.
Вернулся в комнату и стал просматривать конспекты завтрашних уроков. В каком настроении я буду завтра в классе?
